Горький шоколад
Скрытый текстОдиночество… Одиночество — одно из самых субъективных понятий, которые я встречал, и при этом — одно из самых распространенных. Для кого-то одиночество ограничивается физическими рамками, отсутствием других живых тел в близости от собственного, другие чувствуют одиночество в нехватке психологического взаимодействия, этакое одиночество среди людей, одиночество в толпе, для третьих вкус одиночества угадывается в любой эфемерной свободе человека, начиная от досужего права выбора и заканчивая обособленностью разумной жизни во вселенной. Во всех случаях это одиночество. И человека, который может сказать про себя: «я не был одинок никогда, мне не знакомо это чувство», мне встречать не доводилось. Да и сам я этого не избежал. И я все еще помню свою первую встречу с одиночеством.
Сейчас я вижу свою мать стареющей, всегда уставшей женщиной, которая пока еще скрывает всю тяжесть лет, легшую ей на плечи. Но, между нами, это ей удается все хуже. Безработная, замученная финансовыми вопросами женщина, уже давно переставшая следить за собой: в драной курточке, покрытой бесконечной шерстью собак, которых она разводит ради хоть какого-то заработка, в резиновых сапожках, оставшихся еще от ее матери, месящая грязь во дворе неопрятного пригородного участка под не стихающий визгливый лай, почти прозрачная в густом воздухе, пропитанным муторным запахом животных и едва угадывающимся ароматом леса. Такой я знаю ее сейчас. Но когда я был ребенком, я знал совершенно другого человека. Впрочем, это и был совершенно другой человек. Я помню девушку, которая верила, что все дороги открыты и весь мир у ее ног, я помню ее счастливый смех, она была из тех, нараспашку открытых миру счастливцев. Я видел ее довольно редко, большей частью моя мать покоряла мир, она путешествовала по странам и с легкостью заводила друзей во всех уголках земли. Когда однажды моя темноволосая, сероглазая мать вернулась из Италии, я не узнал ее: передо мной стояла неузнаваемая женщина: она была сногсшибательной блондинкой, на меня весело смотрели ярко, неестественно зеленые глаза, у нее изменилось даже тело. Первые полчаса я боялся подходить к этой новой маме. Только потом, став значительно старше, я узнал, что такое контактные линзы, краска для волос, пластическая хирургия и силиконовые имплантанты. Вот так, привыкая к метаморфозам матери, я спокойно жил на попечении бабушки и ходил в детский сад. К слову, расположен он был совсем рядом с домом, но мне этот маршрут представлялся огромным. Когда за мной приходила бабушка, брала за руку и тащила домой, мне казалось, что мы идем, идем, и пути этому никогда не будет конца, а начало было так давно, что уже стало нереальным. А порой из садика меня забирала мать, моя яркая, красивая, изменчивая, веселая мама. И именно благодаря этому я узнал первое одиночество.
К концу рабочего дня всех детей сгоняли в небольшой коридор, уставленный низкими скамеечками, в котором воспитательницы нас одевали для раздачи родителям. Мы им активно помогали, на деле больше мешая. По-крайней мере я очень старался одеться сам, но получалось плохо, я надевал все наизнанку, путал правые и левые ботинки, кое-как обматывался шарфом, застегивался не на те пуговицы и в итоге, с развязанными шнурками, подходил на проверку обмундирования, которое с меня все равно снимали и надевали заново, уже правильно, еще и добавляя колготки, которые я тихо ненавидел всей душой. Потом нас вели на последнюю прогулку, с которой карапузов по очереди разбирали возвращающиеся с работы родители. Тех, кого не успели разобрать на прогулке возвращали в коридорчик, распределяли по скамеечкам, и там мы дожидались своей очереди и припозднившихся взрослых.
В один из таких вечеров я сидел на скамеечке и ждал, когда за мной придут. С нетерпением поворачиваясь к любому скрипу двери и с легкой завистью наблюдая, как одного за другим уводят из садика детей. Потом остался я один. Время тянулось бесконечно, ко мне то и дело подходили воспитательницы, пытаясь чем-то отвлечь, и я с радостью отвлекался. Куртку, шапку и варежки с меня давно сняли, заменив их книжками и игрушками, с которыми я умиротворенно возился. Потом мне это надоедало и я снова ждал, рассматривая входную дверь, из которой должен был появится хоть кто-то. Время шло, дверь оставалась закрытой. А потом… Потом в садике выключили свет, оставив его только в том коридорчике, где сидел я, и на лестнице к двери в нашу группу. Воспитательницы оделись и разошлись по домам. И каждая, перед тем как уйти, подходила ко мне. И я видел в их глазах жалость. Жалость ко мне, забытому родителями ребенку. И вот именно эта жалость, устремленная изо всех глаз, ползущая изо всех щелей, заставляла меня сжиматься, хотеть спрятаться, провалиться, исчезнуть из этого ужасного места. Воспитатели ушли, а их душная жалость — осталась. Она осталась в старенькой уборщице, которая сначала мыла весь садик, без умолку говоря со мной, утешая, утешая, жалея, и в ее словах я чувствовал укор, это был укор моим родителям, но я ощущал его своим, адресованным только мне. Незамысловатые слова: «бедненький, забыли тебя, не нужен ты им» — и на меня упало одиночество. Не нужен. Мама? Папа? Бабушка? Где вы? Не нужен. И никаких *все будет хорошо, не бойся* и *они скоро придут* я уже не воспринимал. Потом старенькая уборщица закончила свою работу, оделась и села на скамеечку рядом со мной. Так мы и сидели вдвоем, она смотрела на часы, сначала мельком, потом уже не сводила с них взгляда, гладила меня по голове и говорила, говорила, говорила. А я вжимал голову в плечи, я хотел никогда не рождаться на свет, я впитывал первое одиночество, я давился жалостью, укором и тихо плакал.
Потом дверь распахнулась, тогда, когда я уже перестал этого ждать, и на пороге появилась моя мать. Моя красивая, яркая, весело смеющаяся мама. Она сунула мне в руке шоколадку, долго раскланивалась с уборщицей, прося прощения и придумывая нелепые оправдания, пока я снова натягивал куртку, шапку и варежки, потом вытянула меня на улицу, где ее ждала подруга, такая же красивая, яркая и веселая, как она. Что такое алкоголь, опьянение и дружеские посиделки я узнал значительно позже. А я плелся за ними домой, сжимая в руке шоколадку и пялился вокруг. На улице было темно, это был не вечер, это была ночь, которую я видел впервые, обычно в это время я уже давно спал. А тут — самая настоящая ночь, и я еще не сплю, более того, я на улице. Да, восторг нового события и еще не улегшиеся в душе одиночество и стыд — странное, невыносимое сочетание. Стоит ли говорить, что забывали меня еще много раз, и с каждым новым разом жалость, упреки становились все сильнее, а одиночество — все привычнее? Думаю, не стоит.
А шоколад оказался горьким.
Сейчас я вижу свою мать стареющей, всегда уставшей женщиной, которая пока еще скрывает всю тяжесть лет, легшую ей на плечи. Но, между нами, это ей удается все хуже. Безработная, замученная финансовыми вопросами женщина, уже давно переставшая следить за собой: в драной курточке, покрытой бесконечной шерстью собак, которых она разводит ради хоть какого-то заработка, в резиновых сапожках, оставшихся еще от ее матери, месящая грязь во дворе неопрятного пригородного участка под не стихающий визгливый лай, почти прозрачная в густом воздухе, пропитанным муторным запахом животных и едва угадывающимся ароматом леса. Такой я знаю ее сейчас. Но когда я был ребенком, я знал совершенно другого человека. Впрочем, это и был совершенно другой человек. Я помню девушку, которая верила, что все дороги открыты и весь мир у ее ног, я помню ее счастливый смех, она была из тех, нараспашку открытых миру счастливцев. Я видел ее довольно редко, большей частью моя мать покоряла мир, она путешествовала по странам и с легкостью заводила друзей во всех уголках земли. Когда однажды моя темноволосая, сероглазая мать вернулась из Италии, я не узнал ее: передо мной стояла неузнаваемая женщина: она была сногсшибательной блондинкой, на меня весело смотрели ярко, неестественно зеленые глаза, у нее изменилось даже тело. Первые полчаса я боялся подходить к этой новой маме. Только потом, став значительно старше, я узнал, что такое контактные линзы, краска для волос, пластическая хирургия и силиконовые имплантанты. Вот так, привыкая к метаморфозам матери, я спокойно жил на попечении бабушки и ходил в детский сад. К слову, расположен он был совсем рядом с домом, но мне этот маршрут представлялся огромным. Когда за мной приходила бабушка, брала за руку и тащила домой, мне казалось, что мы идем, идем, и пути этому никогда не будет конца, а начало было так давно, что уже стало нереальным. А порой из садика меня забирала мать, моя яркая, красивая, изменчивая, веселая мама. И именно благодаря этому я узнал первое одиночество.
К концу рабочего дня всех детей сгоняли в небольшой коридор, уставленный низкими скамеечками, в котором воспитательницы нас одевали для раздачи родителям. Мы им активно помогали, на деле больше мешая. По-крайней мере я очень старался одеться сам, но получалось плохо, я надевал все наизнанку, путал правые и левые ботинки, кое-как обматывался шарфом, застегивался не на те пуговицы и в итоге, с развязанными шнурками, подходил на проверку обмундирования, которое с меня все равно снимали и надевали заново, уже правильно, еще и добавляя колготки, которые я тихо ненавидел всей душой. Потом нас вели на последнюю прогулку, с которой карапузов по очереди разбирали возвращающиеся с работы родители. Тех, кого не успели разобрать на прогулке возвращали в коридорчик, распределяли по скамеечкам, и там мы дожидались своей очереди и припозднившихся взрослых.
В один из таких вечеров я сидел на скамеечке и ждал, когда за мной придут. С нетерпением поворачиваясь к любому скрипу двери и с легкой завистью наблюдая, как одного за другим уводят из садика детей. Потом остался я один. Время тянулось бесконечно, ко мне то и дело подходили воспитательницы, пытаясь чем-то отвлечь, и я с радостью отвлекался. Куртку, шапку и варежки с меня давно сняли, заменив их книжками и игрушками, с которыми я умиротворенно возился. Потом мне это надоедало и я снова ждал, рассматривая входную дверь, из которой должен был появится хоть кто-то. Время шло, дверь оставалась закрытой. А потом… Потом в садике выключили свет, оставив его только в том коридорчике, где сидел я, и на лестнице к двери в нашу группу. Воспитательницы оделись и разошлись по домам. И каждая, перед тем как уйти, подходила ко мне. И я видел в их глазах жалость. Жалость ко мне, забытому родителями ребенку. И вот именно эта жалость, устремленная изо всех глаз, ползущая изо всех щелей, заставляла меня сжиматься, хотеть спрятаться, провалиться, исчезнуть из этого ужасного места. Воспитатели ушли, а их душная жалость — осталась. Она осталась в старенькой уборщице, которая сначала мыла весь садик, без умолку говоря со мной, утешая, утешая, жалея, и в ее словах я чувствовал укор, это был укор моим родителям, но я ощущал его своим, адресованным только мне. Незамысловатые слова: «бедненький, забыли тебя, не нужен ты им» — и на меня упало одиночество. Не нужен. Мама? Папа? Бабушка? Где вы? Не нужен. И никаких *все будет хорошо, не бойся* и *они скоро придут* я уже не воспринимал. Потом старенькая уборщица закончила свою работу, оделась и села на скамеечку рядом со мной. Так мы и сидели вдвоем, она смотрела на часы, сначала мельком, потом уже не сводила с них взгляда, гладила меня по голове и говорила, говорила, говорила. А я вжимал голову в плечи, я хотел никогда не рождаться на свет, я впитывал первое одиночество, я давился жалостью, укором и тихо плакал.
Потом дверь распахнулась, тогда, когда я уже перестал этого ждать, и на пороге появилась моя мать. Моя красивая, яркая, весело смеющаяся мама. Она сунула мне в руке шоколадку, долго раскланивалась с уборщицей, прося прощения и придумывая нелепые оправдания, пока я снова натягивал куртку, шапку и варежки, потом вытянула меня на улицу, где ее ждала подруга, такая же красивая, яркая и веселая, как она. Что такое алкоголь, опьянение и дружеские посиделки я узнал значительно позже. А я плелся за ними домой, сжимая в руке шоколадку и пялился вокруг. На улице было темно, это был не вечер, это была ночь, которую я видел впервые, обычно в это время я уже давно спал. А тут — самая настоящая ночь, и я еще не сплю, более того, я на улице. Да, восторг нового события и еще не улегшиеся в душе одиночество и стыд — странное, невыносимое сочетание. Стоит ли говорить, что забывали меня еще много раз, и с каждым новым разом жалость, упреки становились все сильнее, а одиночество — все привычнее? Думаю, не стоит.
А шоколад оказался горьким.
Даже представила 
